Бороться и искать, найти и не сдаваться. Бог воздуха вывел для себя это правило много раньше Теннисона и до сих пор неукоснительно ему следовал, тысячи лет гоняясь по свету за призрачной мечтой с надеждой за пазухой и тоской за плечами. Одинокий, обессилевший, он повидал столько чужих и неприветливых земель, столько раз спотыкался, налетая впотьмах на очередное препятствие, что давно казалось бы должен был бросить тщетные попытки вернуться домой. Но смирение явно не возглавляло список божественных добродетелей. Как неугомонный котенок, изо всех сил стремящийся выбраться из отведенной ему старой картонной коробки в огромный чудесный мир, он то срывался вниз на устланное мягкими тряпками дно, беспомощно цепляясь слабыми коготками за гладкие стены, то схваченный за шкирку невидимой твердой рукой грубо усаживался обратно. Точно также озадаченно озирался по сторонам, вновь оказавшись в исходной точке, и упрямо лез наверх. Иногда он боялся, что может начать забывать ради чего затеял эти бесплодные поиски, уступить под напором суровой действительности материального мира. Красочные воспоминания со временем тускнели, начиная казаться всего лишь сладким сном, напетым теплым южным ветром под завораживающее трескучее пение цикад. Но стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором вырастали белокаменные стены Мен-Нефера, сверкали на солнце раскинувшиеся в пустыне монументальные пирамиды - величайшие творение человеческих рук - лазурной лентой извивался животворящий Нил, утопая в изумрудной зелени долины, опоясанной золотыми песками. Их очертания и образы еще долго стояли перед глазами негативным свечением, подобно цветным пятнам, отпечатывающимся на внутренней стороне век после долгого разглядывания солнца.
Солнце. Божественный маяк возвышающийся посреди небесного океана, чей манящий свет всегда вдохновлял продолжать поиски и безжалостно припекал в макушку стоило только отвернуться от намеченной цели. Уставшее за день от забот, оно тяжело опускалось к западным берегам, опираясь на горизонт и замирая напоследок, будто оглядывалось на стынущий в вечерних сумерках мир со строгим отеческим наставлением: “ведите себя хорошо, завтра приду - проверю”. С кроткой улыбкой Шу провожал меркнущее зарево мечтательным взглядом, а в душе ровным теплым светом разгоралась уверенность в собственных силах - даром что их осталось немного - словно занявшаяся от священного огня лучина: не остановится, не свернет, из-под земли достанет, коли потребуется. Знай он раньше, что копание в грязи однажды станет делом всей его жизни, от души посмеялся бы над подобной иронией.
Выбранная профессия ему по большей части нравилась, не смотря на то, что такой труд среди людей считался достаточно тяжелым. Хотелось бы сказать, что работенка была не пыльная, но как раз таки пыли на раскопках всегда было в избытке, как и песка, и грязи, в противовес практически полному отсутствию удобств и благ так называемой цивилизации, без которых, откровенно говоря, Шу вовсе не чувствовал себя обделенным. Зато какое удовольствие было находить древние реликвии, смахивать с них многовековую пыль и демонстрировать современному человечеству с нескрываемой гордостью: узрите и восхититесь на что способны были мастера прошлого! Подлинных ценностей, достойных внимания бога воздуха, среди находок практически не было: разграбление большинства гробниц и храмов началось еще в эпоху Нового царства при участии и пособничестве фиванских жрецов и продолжалось по мере завоевания Египта чужеземцами. Все, что осталось, несомненно, представляло немалый интерес для человеческой истории, да и эстетическая красота древних сокровищ, хоть и пострадала от безжалостного влияния времени, оставалась такой же потрясающей и неповторимой. У повелителя ветров был собственный, личный интерес к утраченным богатствам. Среди выцветших фресок, надщербленных горшков и потускневших золотых украшений он чувствовал себя как человек, обнаруживший на чердаке семейный альбом с черно-белыми фотографиями, старые детские игрушки и забытые сломанные вещи, которые давно пора было бы выбросить на свалку или сжечь, да все рука не поднималась. Шу мог рассматривать их часами, благоговейно прослеживая кончиками пальцев очертания барельефов, и блуждать по лабиринтам собственной памяти, подмечая детали, которых никогда не замечал прежде. Поэтичная задумчивость гармонично дополняла его отстраненность по отношению к окружающим и берегла время и нервы, избавляя от бесполезных вежливых расспросов. За многие столетия вынужденных скитаний он привык нигде подолгу не задерживаться и ни к кому толком не привязываться. Вольный ветер с лихим посвистом носившийся по миру и время от времени цеплявшийся за ветки, чтобы перевести дух и умчаться прочь с мягким лиственным шелестом - никем не узнанный, никем не признанный. Дар бессмертия на земле предполагал одиночество. Сама по себе человеческая смертность его не страшила: египетская религия была и до сих пор остается одной из самых продвинутых в данном вопросе. В прежние времена египтяне не боялись смерти, ее почитали и к ней готовились с не меньшим энтузиазмом и вниманием, чем современные люди готовились к рождению ребенка. Смерть была неотъемлемой частью жизни, такой же естественной и неотвратимой как созревание и приход старости. Сегодня древние обычаи дома вечности забыты и в человеческих сердцах вновь поселился первобытный страх перед неизвестностью, страх который выматывает их пуще любой работы. Пустые суетливые жизни прерываются, а их тяжелые бренные сердца достаются Амт, пожирательнице - вот уж кто точно не следит за фигурой в последние столетия. Получалось, что земное существование было единственным, на что могли рассчитывать современные жители Египта, но и оно не приносило им ни счастья, ни удовлетворения, отравленное подсознательным страхом за свои шкуры. Эгоистичные и ограниченные люди были давно мертвы в душе, бесцельно убивая время в ожидании окончательного смертного часа, чтобы навсегда сгинуть в небытие. Они ждали его и страшились, страшились и ждали, не в силах самостоятельно вырваться из порочного круга и став заложниками собственной безграмотности. Еще одна веская причина для Шу, чтобы вернуть богов в наш мир, в которых так нуждались смертные.
Теперь, когда врата были открыты, не знавший прежде усталости и отдыха сын Ра пребывал в некотором замешательстве. Все эти годы он много раз в красках представлял свое триумфальное возвращение на небеса. Как он ворвется во дворец золотистым вихрем, наполняя его эфирные своды мелодичным щебетом птиц и звучными гимнами, воспевающими величие царя богов. Храмы Амона сотни лет покоились на дне долины, погребенные под толщей песка, и в их обрушенных стенах давно не слышно песнопений во славу солнечного бога. О золотистых вихрях же в ближайшее время оставалось только мечтать: божественные силы возвращались медленно, капля за каплей наполняя его былым могуществом. Шу чувствовал кожей их мягкое покалывание, чутко прислушиваясь к собственным ощущениям, из-за чего стал казаться еще более задумчивым и отчужденным, чем обычно. К протекавшей вокруг жизни он оставался холодно безучастным, мало интересуясь человеческими новостями и сплетнями, которые в большинстве своем только огорчали бессмертное сердце, не принося никакой практической пользы.
Неудивительно, что шокирующие новости с юга достигли его ушей спустя несколько дней, но, увидев запись с места событий на экране чужого телефона, Шу уже не мог выбросить ее из головы. Трехминутный видеоролик в плохом качестве с драматичным названием “ад на земле” повелитель ветров смотрел с совершенно бесстрастным лицом, внутренне борясь с желанием тяжко вздохнуть. Этого следовало ожидать. Когда хозяин дома возвращается с дачи и застает на участке толпу пьяных подростков, после риторического вопроса “что здесь происходит?” закономерно начинают лететь клочки по закоулочкам. И запертому в подвале хозяйскому сыну давно пора бы выбраться на свободу и присоединиться к разборкам, тем более, что замочную скважину он уже почти расковырял. Ступни горят от назойливого желания немедленно отправиться в путь и Шу кажется, будто он весь соткан из горячего легкого воздуха, который вот-вот взлетит к облакам. Да и как тут устоять на месте, когда его бог спустя тысячелетия вновь ходит по земле? Бог воздуха успевает только требовательно спросить “где это произошло?” и уходит прочь, едва заслышав ответ, не потрудившись даже собрать свои вещи. По крайней мере, ему хватает выдержки убраться подальше от любопытных глаз.
Найти отца оказывается легче, чем казалось на первый взгляд - все равно что рисовать, соединяя точки в пространстве: стоит начать вести линию и карандаш уже сам скользит по бумаге, не нуждаясь в подсказках. Только на сей раз вместо черных точек были трупы. Брошенные вдоль дороги тела усопших, столкнувшихся с божественным гневом, служили ориентиром ничуть не хуже пресловутых хлебных крошек. В детской сказке хлеб достался лесным птицам, но человеческая плоть привлекает пташек покрупнее. Среди них есть прекрасные соколы, а есть и совсем диковинные экземпляры с головами львов и крокодилов. Заинтересованное запахом крови воронье слеталось на мрачный пир со всех концов земли: кто подкрепиться, кто поглазеть, да покаркать, а кто и глубокомысленно пощелкать клювом.
Юго-западный ветер, вьющийся у ног радостным щенком и лижущий щеки потоками горячего сухого воздуха, приносит с собой горький запах разложения и гари, но Шу не придает этому значения. Ноги стремительно несут его вперед к роскошному дворцу, где поселилось солнце. Незваный гость едва удостаивает взглядом богатое внутреннее убранство, все его внимание в этот момент приковано к одинокой фигуре в центре просторного зала. Статный полуобнаженный мужчина излучает неземное величие и благородство, недоступные ни одному из смертных царей, так что не остается никаких сомнений - вот он, царь и создатель богов, владыка обеих земель, Амон утром, Ра в полдень и Атум вечером. Рядом с верховным божеством Шу ощущает мимолетный укол совести за собственный внешний вид: поглощенный желанием как можно скорее увидеться со отцом, он даже не подумал сменить облик. Впрочем, в его положении расходовать драгоценные силы на красивые наряды - непозволительная роскошь. Оболочка не имеет значения, воздух способен принимать любые формы, заполняя пустоту и сам при этом оставаясь неизменным. Кому как не солнцу, насквозь пронзающему его своими лучами, знать об этом.
-Великий Ра, отец, - верный сын тепло улыбается, опускаясь на колено перед родителем, и почтительно склоняет голову, - Мне не хватает слов, чтобы выразить, как я счастлив наконец-то снова видеть твой светлый лик.
Он хочет сказать как долго искал отца, искал способ открыть врата и вернуться домой. Рассказать, что последние две тысячи лет обернулись для бога воздуха нескончаемым дурным сном, из которого он не мог найти выхода. Но вслух произносит совсем другое.
-Прости, что не смог прийти раньше,  - взгляд спокойный и открытый, ему нечего скрывать от бога богов, - Но теперь я здесь.
Ветер только прибыл, но ему снова не терпится отправиться в путь. Состояние покоя противоестественно и пагубно сказывается на его состоянии, особенно когда воздух вокруг вибрирует от напряжения грядущих изменений, не позволяющих оставаться в стороне. И как он не заметил прежде?

Волнение – слишком человеческая эмоция, чтобы испытывать его сейчас. Оно никому не поможет ни в одной из ситуаций, а только затуманит разум и помешает здраво мыслить. Маахес, наверное, впервые за все свое долгое существование задумывается о подобном. Казалось бы, первое, что должно было прийти на ум при приливе сил – это «пора домой», сломя голову бросить все и нестись на всех парах в родные края, но нет. Не стоит внезапно бросать теплое насиженное место в надежде на то, что придешься к месту там, где про тебя и думать-то давно забыли. Слишком долго египтяне были предоставлены сами себе и давно научились обходиться без своих древних богов, так что, даже если врата и правда снова открыты, и божественная семья воссоединится, радость встречи будет сильно смазана тем, что произошло за эти две тысячи лет. И не факт, что радость вообще будет. Тогда надо ли…? Но лучше уладить все дела и все-таки съездить «домой», подтвердить догадку или опровергнуть ее, держа в уме возможность вернуться обратно. Вернуться ни с чем, в свое жалкое существование в качестве обычного человека и влачить его дальше.

Сидя в самолете и глядя в иллюминатор, мужчина пытался выкинуть из головы грустный образ рыжеволосой девушки, провожавшей его в аэропорту. Может получиться так, что они больше не увидятся. Отчего-то эта мысль вызывала смешанные чувства. Маахес подолгу бывал один и никогда не чувствовал необходимости в чьем-то обществе. Одиночество было для него самым естественным состоянием, он не стремился заполнить свое время кем-то еще кроме себя и не чувствовал от этого дискомфорта, но при этом он никогда не отрывал себя от семьи. Ведь они существовали бок о бок долгие тысячи лет, и даже оказавшись запертыми в людях, многие друг друга нашли и держались вместе. Может, раньше и были какие-то другие нормы отношений, но родители всегда были родителями, а братья братьями, и Маахесу было немного не понятно, как можно не захотеть встретиться с родными после такой долгой разлуки. Но Иштар предпочла остаться в Куантико и дожидаться вестей от него, а не искать своих. Хотя, наверное, стоило бы. Если Ра и правда решил почтить своим присутствием Египет, то им всем сейчас будет совсем не до личной жизни. В мире слишком многое изменилось и это затрагивает всех. И вряд ли сейчас стоит заводить друзей из другого пантеона.

Каир встретил Маахеса привычной духотой, только не от жары, а от смога выхлопных газов, и жутким шумом. Издержки цивилизации. Некогда пустынные улицы, наполненные благоуханиями цветов и благовоний, ныне превратились в бесконечный рынок, кишащий торгашами и мошенниками, коих, в общем-то, всегда было в достатке, но сейчас они плодятся как тараканы и вряд ли разбегутся, если включить свет. Наоборот, эта свора стервятников найдет чем поживиться на несчастьях других. Им не мешает это делать даже новая их религия, хотя та и под стать приверженцам - варварская по отношению ко всему, от которой сейчас осталась только форма, и то - ею прикрывают все самые неприглядные свои деяния. Даже этот несчастный таксист, что везет сейчас задумчивого молодого человека вглубь города по неумолимым пробкам, найдет, как обсчитать пассажира. И, если прищучить его за это, сошлется на больную мать, безработную жену, выводок голодных детей. И будет прав по всем статьям, ведь делает зло во благо. Но Маахес делает вид, что не замечает этого. Не пытается ускорить процесс, не психует, что опоздает куда-то. Наоборот, он всеми силами оттянул бы момент, когда ему пришлось бы появиться на сцене будущей трагедии. Но автомобиль тормозит у гостиницы, и час расплаты за свою беспомощность близится все больше.

Теперь, когда багаж сброшен во временном убежище и до дворца Эль-Гизы остается лишь рукой подать, можно было бы в один миг оказаться перед лицом Создателя, преклонить колени пред Отцом и приветствовать его как и положено, как и тысячи лет назад делал это ежедневно. Но вместо этого Маахес отправляется в путь пешком, в каждом шаге ощущая тяжесть грядущего. В каждом касании до камней дворца он чувствует смерть. Смерть величия, смерть покорности и смерть даже своей собственной сущности, ведь сейчас эти высокие своды и колонны вызывают в нем не теплые воспоминания о прошлом, а излишнее благоговение в смешении со страхом. Когда это пристало воину бояться? Когда он чувствует за собой вину. Вот только с этого поля боя дезертировать не выйдет.
Он пришел не первым. Нарочно это сделав, он чувствует укол совести за то, что гнев Ра уже обрушился на кого-то другого, совсем несправедливо. Хотя, рано или поздно достанется все равно всем и каждому, стоит только явиться. И горе тому, кто не явится сам, так что лучше сделать этот шаг, получить свою долю и перетерпеть. Быть рядом здесь и сейчас, по собственной воле, а не дожидаться, пока призовут. Проблема только в том, что Маахес всегда был излишне прямолинеен и искренен. А еще из него получился бы отвратительный актер, который не смог бы подделать радость встречи и благоговение, которого не испытывает. Непокорный мальчишка, каким был, таким и остался, лишь молча ступая за спиной того, кто уже успел преподнести Верховному свое почтение. Неприлично прерывать беседу, но сказать что-то нужно, однако, слова застревают в горле, потому что не нравятся. Нет таких слов, которые было бы достойно ему сейчас произнести.

Даже потеряв большую часть сил, Анубис все еще чувствовал, кому стоило бы уйти в царство мертвых. Ощущал это всем нутром, не разделяя кого-либо, пусть и запоминая некоторые лица людей, которые истерлись временем, оставляя бледное воспоминание, почти полностью ушедшее из его памяти. Он всё равно провожает людей, провожает, беря за руку или же просто смотря, слыша последние вздохи чужие. Шакал не может принять собственную форму, но всё равно не может оставить кого-либо - он оставляет за собой особое отношение с этим последним моментам. Он привыкает к людям вокруг, привыкает к тому, что они почти не вспоминают их. Офоис в своё время бесится от этого, успокаиваясь со временем. Анубис молчит, иногда слыша, как кто-то зовет - эти люди верят в богов египетских, эти люди зовут Анубиса в своих мольбах. Он приходит в том облике, что есть - не может измениться, став шакалом, не может показать обличье полное, оставаясь богом, отрезанным от царства мертвых. И это мучает его, не давая ощутить спокойствие собственное.

- Брат, -  его зовет Офоис, а шакал не реагирует, опустив лицо. Они оба могут разойтись ненадолго, возвращаясь опять. Один рвется к отцу, другой - в привычное спокойствие. Из-за решения чужого, из-за восстановленных отчасти сил - остается вопросов много, хочется найти их, не заходя в тупики, огибая их. Каждый выбирает свой путь, каждый вспоминает свой путь. В первые секунды обретения сил Анубис ощущает запах смерти отовсюду. Также ярко, как раньше. Это сбивает с толку, это возвращает к той прошлой жизни, возвращает жизнь в того, кто должен вести души на суд. Шакал ощущает сил прилив, меняясь перед сводным братом в привычный облик, теперь поддерживать его колоссальным количеством сил не нужно. В первый раз за долгое время он может стать собой, пусть само осознание этого пугающим становится, напоминанием о слабости болезненной, когда невозможно оставаться собой полностью, стирать ненадолго между людьми и собственным предназначением. Это сводит с ума в первые годы без сил, это сводит немного с ума сейчас, потому что впереди - непонятная неизвестность, осколки будущего разрушенного.

Он следует за запахом смерти, оказываясь в той, еще живущей стороне Судана. Анубис не меняется в лице, оставаясь безразличным, пусть выжженная земля отдает кровью и смертью так сильно, что сложно справиться с желанием уйти прочь. Он видит многих - испуганные лица, панику, чувствует горечь других. Живые, как и мертвые - ценны для него. Проводник между двумя мирами ценит оба, не позволяя отделять один от другого, не позволяя любить один больше другого. Везде он видит страх и радость, везде он видит непонимание. Иногда только судья с шакальей головой позволяет себе исключения. Когда-то на этой земле он видел, как умирают люди, когда-то на этой земле, он уводил детей, стариков, женщин и мужчин в царство мертвых. И не только смертных, но это не так важно сейчас вспоминать, когда перед тобой пустыня смертью заполненная. Он знает, что странно выглядит, не меняясь в эмоциях, но не поддается общей боли. После стольких войн, обрушенных на многих, сложно ощущать боль какую-то, пусть сбивает с толку общее горе. Люди, по сути своей, виноваты в том только, что забыли. Но и боги забывают их лица, когда они завершают путь свой.

Анубис предпочитает не вмешиваться, возвращаясь в Дуат впервые за долгое время. Анубис предпочитает молчать, ощущая привычное спокойствие. Не хватает только богов, что судят чаще всего. Дуат остается реальностью, которая шакала заставляет выдыхать, вспоминая прошлое. Опустевшее место, потому что люди поклоняются и другим богам тоже. Появляется выбор, в который люди тоже верят, как в нечто правильное. Смотря на людей, темноволосый часто видел это. Брат так забавлялся, предлагая изначально проигрышные два выбора, видя, что люди находят так надежду, которую легко можно забрать. Для них это страшнее - осознавать, что не деться никуда, ощущать, что еще немного и придет конец. За этим наблюдать можно было с интересом, потому что выбор был, но был ли он на самом деле? Сложный вопрос, пусть сводный брат и был доволен таким раскладом. Всё-таки, каждый из них видел ценность в разном, сходясь и делая многое равным, от того и находились друг с другом подолгу без ссор. В Дуат, правда, Анубис решил не звать брата, находясь тут без Офоиса, оставляя ему контроль за той небольшой "войной", что они успели запланировать.

У него тоже были вопросы, но вместе с этим, появление "гостей" принесло за собой смятение. Кого-то из богов он уже встречал в людском мире, с кем-то поддерживал долгую связь, кого-то видел после долгих лет. Он не смотрел никому в глаза, предпочитая отгораживаться по привычке от всего, что было рядом. Предпочитал слушать, видеть детали. Не хотел смотреть в глаза, потому что в собственных было что-то иное, нежели спокойствие. После стольких лет вершить суд, тем более над таким богом, как Ра. Шакал невольно морщится на мгновение, слушая чужую речь. Знает, помнит, что нужно делать, но не знает, чего ждать теперь. Сложностью становится разница между теми, кто остался с людьми, а кто с ними не был.

Анубис принимает чужое сердце, как и многие те, другие, удерживая аккуратно. Каждое сердце для него - ценится особенно. Каждый суд - особенный. После стольких лет, такой суд, что-то сродни событию громкому. Только, Дуат - в нём не хватает тех богов, что обычно рядом были. Тот обычно говорил, разрезая тишину своим голосом, кто-то был зрителем всего этого. Анубис видел, как меняются иногда лица богов, что приходят на суд. В этот раз - суд странный по сути своей. Правильный ли? Тоже вопрос, который задать будет глупым, опуская сердце на чашу весов. Шакал не разрывает тишину, предпочитая оставить право говорить другим, не оборачиваясь на кого-либо, отходя в сторону, чтобы взять перо Маат в руки, сразу после сердца. Сколько раз он делал так? Множество раз повторял эти действия, как и сейчас, опускал перо на вторую чашу весов, отходя от них в сторону.

Он смотрит на весы, что сначала раскачиваются вверх вниз, словно видят сомнения других, медленно успокаиваясь со временем. Анубис в эти моменты смотрит на других, начиная с уже знакомого хорошо Маахеса, переводя взгляд на Шу и Хонсу, задерживая его ненадолго. Они все были заперты в людском мире, из-за чего мнение могло поменяться. По себе шакал знает, что люди - сами по себе меняют, особенно тогда, когда выхода нет. Последним он смотрит на Амон-Ра, останавливая взгляд на крови, на том месте, где сердце было. Суд требует сердца и тот выполняет это условие, как и предписано.

- Суд завершен, - сын Осириса и Нефтиды подает голос впервые за долгое время, смотря на перо, остающееся на одной линии с чужим сердцем, не перевешивая его - равное значение действий и истины.

[indent] Появление еще одного сына Ра, льва Маахеса, не стало неожиданностью. В конце концов отец сказал, что вскоре их посетят остальные: гости из общего прошлого, которым суждено стать единым пантеоном ныне, даже спустя тысячелетия порознь. К тому же луноликий и сам предчувствовал сие событие в глубине души. Спустился по зову сердца вниз, хотя прочих посетителей предпочитал игнорировать. Стал частью тени, дабы наблюдать за происходящим. Как в старые времена, когда Хонсу любил быть свидетелем, но не участником божественного представления.

[indent] Возможно, виной были его больные отношения с ближайшим братом, а по совместительству и еще одним богом войны, но младший принц всегда смотрел на Маахеса предвзято. С раннего детства предпочитал компанию Нефертума, но не другого львенка. То вполне понятно: подобие искало подобие, видя в чужих братских отношениях схожесть со своими же проблемами. Однако с возрастом юноша понял, что на Монту никто не похож. Это просто нереально. Хонсу готов был поставить что угодно на то, что в мире нет ни единого бога войны, который вел себя как палящая засуха и морозная стужа одновременно. Лев был грозным и пугающим для мальчишки, которым некогда являлся кучерявый, но не сейчас. Со временем он искоренил в себе привычку видеть в чужих глазах отражение темного солнца; отвык искать тень Монту краем глаза. Перед ним лишь еще один бог, которого он уважал, как брата. Таких побывало в дворце достаточное количество. И ни к одному приходу старых знакомых в пальцах не покалывала сила.

[indent] Глаза невидимого юнца, ныне ставшего чуть сильнее присутствующих (за исключением Ра, вдохнувшего в него силу), недолго задержались на лице Маахеса, вновь обращаясь к богу ветра. Разумеется, он понял, почему способности оракула заставили быть здесь — в тени древней и массивной колонны — дело в Шу. За долгие годы, проведенные вместе, между ними установилась некая подсознательная связь, которую в какой-то момент луноликий перестал чувствовать. И вот сейчас, спустя множество веков, инстинкты и подсознание искали возможность воссоединиться с тем, кто должен был разделить его судьбу до нового открытия врат. Волей случая и глупой детской эмоциональности — не разделил. Хотелось верить: именно это и влекло оракула в большой зал. Именно это и больше ничего, однако, воспоминания никуда не делись: силы никогда не работали так просто; часто спонтанно и совершенно независимо от чужого желания. Никакая эмоциональная связь тут не указчик.

[indent] Так что же? Что должно произойти? Свидетелем чего вновь предстоит стать бывшему писцу правды? Покалывание нарастало, охватывая кисти, будто бы приток крови остановился: кончики холодных пальцев начинали неметь. Хонсу поднял руки и посмотрел на них: из-за магии они были темными, сливающимися с тенью, но покровитель луны четко видел их очертания. Трижды сжал и разжал кулаки задумчиво, и вернулся к наблюдению за отцом и братьями лишь тогда, когда верховный царь молвил свои первые слова. На секунду принц даже поймал на себе прожигающий взгляд и вздрогнул: да, тот его видел, но лунный все время забывал об этой детали, пока отец обращал все свое внимание на иных отпрысков.
«До миров..?» — успел только начать размышлять об этом Хонсу, не успев сделать первое предположение.

[indent] Лететь сквозь ткань реальности в иной мир — непривычно и сложно. Особенно, когда тебя туда пихают насильно. Прежде, чем почувствовать перемещение, он закрывает глаза и открывает уже в другом месте. К тому моменту их короткое (на первый взгляд) путешествие заканчивается, обернувшись мгновением. В голову приходит пугающая мысль о том, что он мог бы и не среагировать, да не захлопнуть веки. Увидеть, пусть и на долю секунды, как грань реальности стирается и обращается новой — будоражит до самых костей. В этом не было ничего страшного: в древности Хонсу и сам частенько летал между мирами, но с годами без всего вот этого… Человеческая психика, сформировавшаяся в нем и плывущая на поверхности сознания, была бы если и не расшатана, но задета точно. Он уже давно научился мыслить как человек, жить относительно простой жизнью. Скорый рейс Земля-Дуат не входил в планы журналиста Винсента Савириса.

[indent] Не сразу маг понял, что невидимость слетела с него так же быстро, как шляпа во время урагана. Против ветра не попрешь. Против сильного — тем более. В сей части Дуата не было ни единой тени. Вернее, были, но все они казались какими-то нереальными, ненастоящими; хотя это место оставалось таким же реальным, как и любое другое. Юноша взглянул на тени внимательно, прищуриваясь, как делал то прежде, когда мудрый наставник водил его в загробное царство, а мальчишка не понимал, почему собственные силы оказывались бесполезными. Ведь, казалось бы, в данном мире куда темнее, чем где бы-то ни было. В противовес небесному дворцу, наполненным вечным светом. И тем не менее именно во владениях Атума силы Хонсу работали куда лучше, нежели во владениях Осириса (или Анубиса, или так далее по списку). Терпеливый Тот спокойно пояснял своему подмастерью причину таких странных ощущений любителя теней: мрак этого мира был вполне реален, но он не был продолжением солнца, как делали то тени на Земле и небесах. Огонь Дуата невозможно потушить. Тени Дуата капризны и эгоистичны: они не тянутся от своего солнечного владыки, а живут сами по себе. Настоящий мрак опасен и непокорен, потому что он порожден Космосом и Хаосом. Даже лунному принцу были не подвластны правила некоторых миров. Тем более, что соколиноголовый не имел к загробному царству никакого отношения.

[indent] — Братья мои... Шу... — кивком поприветствовал знакомых, немного выбитый из колеи, младший, — Маахес…

[indent] Так обыденно и спокойно, будто виделись лишь вчера. Не так, словно он внезапно оказался рядом с ними ни с того ни с сего посреди чертога обоюдной правды через несколько тысяч лет после разлуки. Не хватало только спросить, как у них дела. И, нервничая, Хонсу наверняка бы завел светские разговоры о погоде, но, благо, его прервало появление Анубиса.
«Я принес правду, я отогнал ложь...» — проскользнуло в мыслях у провидца первые слова входящих в судебный зал.
Это все меньше и меньше походило на тихую семейную встречу. Неужели..? Нет, лунный твердо уверял себя, что сейчас не будет судебных заседаний. Какие заседания? Присяжных нет, Осириса нет, церемоний нет, ничего нет. Но уверенность улетучилась после взаимных и холодных приветствий, которые бывают исключительно между богами и исключительно в Дуате. Другие пантеоны относились к смерти с опаской и предпочитали очернять, обитавших загробный мир, богов, но у египетского все обстояло прямо противоположным образом. Пожалуй, эта величественность и стремление к смерти даже немного напрягали. Хонсу любил жизнь. Некогда существовал лишь как древний бог плодородия. Только спустя века он связал себя с Луной узами, что крепче любого брака, но до этого младший принц наблюдал за тем, чтобы люди вовремя собирали урожай, ибо жизнь должна продолжаться, а цикл времени постоянно обновляться. Смерть для вечно молодого бога, вечно живущей, луны — нечто не трагичное, но досадное. Он был целителем, что борется за жизнь, а не легко отпускает ее из рук. И все же, если человеку пришло время умереть, значит, на то воля Ра.

[indent] Людскими душами это место не полнилось. Отчего-то здесь было тихо: никто не кричал, не плакал, не шептался нервно. Сей чертог пустовал, что уже само по себе весьма странно. Луноликий решил бы, что отец переместил их в какое-то иное место, если бы был чуть слабее и если бы не слышал единственно-знакомых звуков: рвущий душу рык чудовища Амат где-то поблизости… Хонсу стрельнул глазами в бок, но остался недвижим: она определенно держалась рядом, но все время скрывалась из виду. Местная тварь куда лучше обращалась с местными тенями, дожидаясь разрешения сожрать грешную душу.

[indent] «Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла…» — вспоминал кучерявый, продолжая пока лишь наблюдать за дальнейшими действиями Ра, но ощутимо нервничая: пальцы больше не покалывало, но они дрожали.
Хонсу думал, что происходящее его вина. И пусть он осознавал, что мир, отнюдь, не вращается вокруг него, но все равно был склонен винить именно себя, а не других — старший брат приучил. Вот и сейчас принц еле сдерживался, дабы не остановить отца от того, что тот собирается сделать. Не пристало верховному богу доказывать что-либо подданным. Не должно быть так. Оное неправильно и противоестественно.
И юноша обвинял себя в том, что сказал отцу после долгой разлуки. Как посмел усомниться в справедливости царя. Как смеет сомневаться и сейчас… В глубине души он хотел этого суда, дабы шторма внутри его собственного сердца поутихли, но все это оставалось таким неправильным… Суд над отцом вызывал постыдное облегчение. Отвратительное и мерзкое чувство. Если вина определяется именно сердцем, то Хонсу был невероятным грешником.

[indent] «Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал...» — продолжало доноситься раскатистым эхом, изнутри разрывая бога на части, совсем как владыку обоюдной правды.
Речь смертной души перед богами не относится к этим самым богам ни в коем разе, но голос все равно не утихал. Все еще бьющееся сердце оказывается на окровавленных руках отца. В принце побеждает отвращение к себе, а не облегченность: он не может просто наблюдать за происходящим. Ра не должен быть подвергнут суду. Хонсу не позволит произойти подобному. Не позволит создать историю, в которой кто-либо когда-либо сомневался в мудрейшем.
Кучерявый срывается с места и чуть было не бежит к отцу с невероятной болью на лице. Лишь руки Шу становятся помехой: обнимают, крепко прижимают, не дают пошевелиться. Младший поднимает взволнованный и раздраженный взгляд на брата, намереваясь если не подбежать и прекратить сей фарс, то хотя бы выкрикнуть нечто против. Однако Хонсу резко теряет весь запал и удивленно расширяет глаза: чужие горели не меньшим огнем негодования. Мальчишка внезапно понял, что далеко не единственный, кто негативно относился к унизительному суду над царем.

[indent] «Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов...» — думал он, покуда весы с чужим сердцем и перо Маат раскачивались: чем меньше была их амплитуда, тем сильнее затихал внутренний голос, обращаясь, в конце концов в ничто.
Пытка закончилась. И суд действительно был окончен. Но все остальное лишь только начиналось. Громадное облегчение принесли слова о безвинности отца.
«Ты ждал иного?»
Но, вопреки ожиданиям, слова эти породили огромные душевные волнения, поскольку Хонсу был уверен в своей правоте прежде. Он просто не мог до конца принять насилие; не мог понять, как то может быть справедливым.

[indent] Новый удар, теперь уже позади, выводит покровителя луны из транса, грозившегося надолго запереться внутри самого себя в печальных раздумьях. Он резко оборачивается, лишь невероятно тоскливым взглядом одаривая: полным усталости и смирения. Готов ли бог течения времени к суду? Нет, не готов, но, если потребуется, пойдет измерять свое сердце.
Очередной, похоже далекий, рев монстра во тьме будто бы тут же издевался над ним, говоря: «Ты умрешь, мальчишка.» И он умер бы, если бы мог, но не сможет. Что же ждет таких грешников? Заточение в солнечной ладье?

[indent] Шу отодвигает его, поглаживая для успокоения, но Хонсу стоял вполне себе смирно.
«Ты успокаиваешь сам себя, а не меня, брат мой»​ — глаза все говорили более чем красноречиво: и злые слова; и великую печать; и добродушное прощение, направленное на младшего брата. На те далекие времена, когда боги воздуха и луны достигли пика непонимания и расстались на долгие годы. Сейчас же они читали друг друга без слов, общаясь лишь прикосновениями и долгими взглядами. Что же изменилось за века?

[indent] Их эфемерный контакт мыслей, чувств и глаз прерывается, продолжаясь, на самом деле, секунды две максимум. Долгие две секунды, казавшиеся вечностью, но все же недостаточной. Бог движется к своему солнцу, дабы стать его лучом — продолжением любой, пусть и странной, воли. Хонсу и сам не замечает, как тяжело дышит. Со стороны он, наверное, походил на буйного безумца, готового вновь сорваться и побежать. К счастью, подобные мысли его не посещали.

Отредактировано Khonsu (2019-03-04 11:15:33)